Страница 7
«Он поправляет усы, поднимается на драккар…»
Он поправляет усы, поднимается на драккар, Северный ветер, вплетённый в его косу, Нечто подобное, кажется, предрекал — И проклятие это клонит его ко сну. Весь отряд на борту. Командует – не борзеть. Не привык Ярополк дрёму делить с людьми, Он проходит к корме, забивается под брезент, Терпко пахнет смолою корпус его ладьи. Что смаковать кручину? Западная Двина Сделает всё сама, верный укажет курс. В этой седой воде пряжа богов видна, Вечность сама видна, пряная, как укус. Ярополк засыпает. В поймах встают леса — Путаные наречья снова во рту вертеть, Хвойные комары будут над ним плясать, Редкие облака будут о нём радеть. Он всегда был из тех, кто борется до конца, Но когда их драккар проглотит угрюмый плёс, Прежде чем утонуть, вспомнит лицо Отца И тоску по Нему, что с собой унёс. «…и сколько их в дремучей извести…» …и сколько их в дремучей извести Пропавших без вести — Тоску по ним из нас не вывести, Не соскрести. Нам, первобытным мудакам, Заточкой пуганым, Скитавшимся по рудникам, По шахтам угольным, Не оценить Кремля угар И сонмы фраз. Тоской поставлен наш удар Не в бровь, а в глаз. Грядущий вихрь фронтовой Необратим, Он нам свобода и конвой И побратим. Огонь обрушится на нас, И мы в душе Наколем профиль и анфас — Давай уже. «Лучшая йога есть колка дров…» Лучшая йога есть колка дров. Если воды наложить в ведро, Время замрёт и умрёт внутри Приблизительно в тридцать три. Будет буйвол тащить свой плуг, Где мальчишка, убийца, плут — В небо солнечный катит мячик, Рядом с лежбищем медвежачьим. Пусть он съест подгорелый хлеб, Выживая в холоде и в тепле — Среди скал, где сигнал «ау» Есть не более чем аул, Что сжигали в разгаре дня, Из бессмысленности уходя. Эти земли есть всё ничьё — Их текучести в ночь ручьём Нет озимее и синей. Красная армия всех сильней. 2020
Гумилёв
Военкор Семён Пегов @wargonzo к 100-летию гибели Н. Гумилёва То не хлещет толпа разъярённая От жестокости влажный рецепт, То музыка ревёт похоронная — Из отряда ушёл офицер. Впредь его косогорые контуры Оголтело съедает земля. Между клетями вечные конкурсы Для создания мифа и для Утверждения прочной геральдики — Символ Веры и верная степь. От Урги до кочующей Балтики Всё пытался потрогать успеть. Вдоль пути испражнения вечности Помещались в резервуар Отчуждённости. В дыме Отечества Тьму Отечества прозевал. Его будто на прочность проверили, Сколько в степь от себя ни беги — Мы избили природу империи, Как в походе свои сапоги. Падаль века легла увертюрами Прямо в рьяную оперу дней. Где-то между Китаем и тюрками, Где-то между зелёных огней — Кроме чести и знака нагрудного, Были стать и солдатский анфас. То, что стало победой для Унгерна, То не стало победой для нас. Вот он – правильный мир утопический, Перемноженный во сто крат На неправильный крест ученический, — Это крест твой, аристократ. Пусть трещат их умы саблезубые В самый злой и зашоренный век, Чьё больное тобой самолюбие Ты в грядущую пропасть поверг. «Алкоголь и военное зодчество…» Алкоголь и военное зодчество — Твои слабости, штабс-капитан. Как в отрочестве мучили отчеством, Так и ходишь теперь по пятам Ахиллесовым. Сын человеческий, Получивший в награду значок, В загорелую будущность нечести, Орден Мужества, мутный зрачок. Те враги, что тропиночку сузили, Не поставив на Родине крест, Не причиною стали контузии — Стали памятником этих мест. Превратились в ухабы и злаки Там, где наши костьми полегли. Загорелые эти землянки Были больше, чем привкус земли. Не***ческой драки зачинщики Ловят карий и яростный взгляд — Улыбаются наши защитники, Всё путём – и ни пяди назад. Мы умрём, точно пули свистя, Как об этом сказал Левитан. Но уснувшее в люльке дитя Не буди никогда, капитан. 2020
«Бывают такие люди, напоминающие обряд…» Бывают такие люди, напоминающие обряд. Находясь с ними рядом, испытываешь покой. Возвращаешься к жизни и не помнишь, кто ты такой. Они возвращают тебе самого тебя. Александр Пелевин
«А помните, были смешные мемы…» А помните, были смешные мемы, А помните, думали, кто и где мы, Больше не проведёшь. Кому-то в сопли, кому-то в слякоть, Кому-то жить и по ком-то плакать, Так и живём, ну что ж. А помните, снова не вышел Сталкер, А помните, ворон в ночи накаркал, Слушайте вороньё. А помните Марвел, Дисней и Эппл, А видели пепел, повсюду пепел, Пепел берёт своё. А помните раньше – Кодзима – гений, Почти как Тарковский, Андрей, Арсений Чёрт их там разберёт. Пост-пост, мета-мета. Дожить до лета. В наушниках Рич, Бранимир и Летов. Будет ли Новый год? А помнишь? Да нет, говорит, Куда мне. У стали нет памяти и у камня. Было и больше нет. А помнишь, на свадьбе кричали горько, А помнишь, напился племянник Колька, Не помню. Теперь я помню только Белый-пребелый свет. Май 2022
«Курили ковбойское «Мальборо»…» Курили ковбойское «Мальборо», Решали пацанские тёрки И слушали Рихарда Вагнера На улице Рихарда Зорге. Под действием нового фактора (Такого никто и не ждал) Бухали под музыку Вагнера На улице Крымский Вал. Теперь же обритые наголо, Как будто весной сорок пятого, Гуляем под музыку Вагнера На улице Судоплатова. Июнь 2022
«Старый мир – больше не мир…»
Старый мир – больше не мир. Старый мир – это теперь война. Привет, это снова я, опять выхожу в эфир, Прогноз погоды – русское лето, а раньше была весна, Лето не в пионерском галстуке, лето не в вышиванке, теперь вот так, Я знаю, что вы делали прошлым летом, да ничего не делали, пили пиво, Вот бы себе позвонить тогда, сказать, мол, хочешь поржать, чувак, Но, конечно, с моей стороны это было бы некрасиво. А потом я плакался, бросила баба, чуть не убился, лечил башку, Бросила баба, ну охереть, нашёл проблему, вот же в мозгу заело, Целый сборник стихов наныл, в итоге не помню ни одну строку, Сжечь бы его, впрочем, лучше отправлю деньги на нужное дело, Пусть будет, а вдруг поможет кому-то, подарит людям тепла, Если у них вообще будет время на эти сопли, Хорошим людям нужны стихи, но ещё нужнее БПЛА, Медикаменты, броня, прицелы, плащи, фонари, бинокли, Тепловизоры, шлемы, разгрузка, бинты и рации, Всякие ещё хорошие вещи для хороших людей, Спасибо им, будет теперь чем заняться, Кроме распространения в обществе ужасных и злых идей, А мои идеи просты: чтобы в честь Лимонова называли улицы, Чтобы дети в школах читали Долгареву и Караулова, Ну и ещё меня, простите, такой уж я важный курица, Лучше уж пусть читают грустного, чем ставят хмурого, Пока, старый мир, у меня есть новый, привет, с тобой интересно, Я бы мог ещё по тебе поплакаться, да х*ли толку, Лучше поставлю Акима и Рича, ребята, спасибо, крутые песни, И поеду в красивый город, где много роз и осколков, И не страшно, если для кого-то совсем потеряю имя, И может, конечно, совсем уже двинулся головой, Но – совершенно точно – когда я стою со своими, Я остаюсь собой. Июнь 2022
«Не будет вам никаких паспортов хорошего русского…» Не будет вам никаких паспортов хорошего русского, Кто хороший, а кто плохой – не разглядеть из-за бруствера, Не поедем теперь никуда мы, такие дела, господа и дамы, Для них мы все Иваны, даже когда Абрамы. Да какая им теперь разница, мёртвый Лимонов, живой Сорокин, Все теперь то ли из Красной армии, то ли из чёрных сотен, Чёрная метка на лбу что у Быкова, что у Захара, Хоть замахайся белым флажком, тебя ожидает кара. Не будет паспортов хорошего русского, вообще никаких паспортов, На флаге не будет не только красного, но и других цветов, Что ж, времена лихие – и раз мы теперь плохие, Что тут ещё сказать? Слава России. Июнь 2022
«Под Донецком степи, степи…» Под Донецком степи, степи, Белый ветер, чёрный снег, По степи в зелёном кепи Ходит добрый человек. Пьёт из фляги, матерится, Пересох язык во рту, В небе птицы, в небе птицы Расчертили пустоту. Всё так близко, так знакомо, Ветер, птицы, пустота. Человек оставил дома Кофеварку и кота. Человек живёт на свете, Человек ведёт дозор. Юный Эдичка в планшете И в наушниках Егор. Безответно, вязко, зыбко, В тишине, в ночи, в снегу Человек идёт с улыбкой, Говорит: «Я всё могу». Под Донецком степи, степи, Птицы чертят пустоту. Человек живёт на свете, Возвращается к коту. Ноябрь 2020
Анна Ревякина
Восемь. Донбасских. Лет 2014 год
«Что ни дом, то короб пустой…» Что ни дом, то короб пустой, что ни слово, то сух язык, — эта боль посильней зубной. Бог, как опытный ростовщик, назначает такой процент, не расплатишься до зимы. После смерти не будет цен, только свечечки зажжены. Под ногами горит асфальт, и не слышно колоколов, в этом городе плавят сталь, проливают свою же кровь. А за городом светлячки освещают победный путь, я гляжу сквозь твои очки, я желаю к слепцам примкнуть. Что ни дом, то сплошная скорбь, что ни голос, то вой сирен. Этот город был слишком горд, и теперь он пошёл в размен. Бог торгуется, как банкир, не уступит и двух монет. Бог смеётся, что Божий мир утверждает, что Бога нет. Его смех – канонада дня, город плотно берут в кольцо. В этот город пришла война, я боюсь ей смотреть в лицо. «Я люблю этот город…» Я люблю этот город — обетованную степь, на лице его порох, он видел воочию смерть. Он безумен, как шляпник, разливший нечаянно ртуть. Этот город внезапен, но мне не в чем его упрекнуть. Он стоит на границе — силы света и силы тьмы. Он немножечко рыцарь, его горы – всего-то холмы. Его вены, усталые вены — потемневший асфальт дорог. Его все обвиняют в измене, сочиняют ему некролог. Я люблю его, как ребёнка, не болеет ли, не озяб? Как же тонко в нём всё, так тонко, но об этом сейчас нельзя. Впрочем, в тонкости тоже сила, тоже правда и благодать. Я заранее его простила, если будет за что прощать. 2015 год
«Осторожно, двери закрыты, водитель сосредоточен…»
Осторожно, двери закрыты, водитель сосредоточен, пассажиры смотрят в окна, как убегают обочины. С шакальей улыбкой миномётчик выпустит мину, громко крикнет: «За Україну!» Раньше за Украину пили, закусывали, а теперь убивают, миномётчик улыбается миномёту, говорит: «Баю-баю…» Спите, суки, босоногие сепары, русские пропагандоны, а я, моторний, поїду до дому. А ви вже приїхали. Выходите, чего разлеглись-расселись, миномётчик будет улыбаться, пока не заболит челюсть. Миномётчику скажут дома: «Розкажи нам, Рома, вони насправді зайва хромосома?» Рома кивнёт, дотронется до ямочки на подбородке, попросит борща с чесноком, чёрного хлеба, водки и расскажет о том, как миномёт с первого выстрела дал осечку. Мама заплачет: «Боже мій, як небезпечно!» «В моём городе бой…» В моём городе бой, и отчаянный boy, одержимый войной, надевает портки, его руки теперь – кулаки, boy – бугристые желваки. Ни намёка на страх, boy в отцовских портках: «Хочешь в глаз или в пах?» Его тень как скала, его мысли – смола. Вне добра или зла boy умеет крушить, врач не сможет зашить. Boy – спартанец, и щит говорит за него, как скрижаль. И безумный февраль отпускает спираль, где виток за витком в полотне городском boy становится мужиком. Уберечь бы тебя, чтоб в разгар февраля в чёрном слове «война» появился застенчивый луч на полу, что скрипуч. И мой глаз, что текуч был весь год напролёт, вдруг заметил, что льёт не внутри, а снаружи, и лёд, как короста, сходит с реки… И не слышно, как взводят курки, и останутся только стихи… Реквием Как уходят герои? Молча. Растеряв все рефлексы волчьи. Вместо слёз для них море горечи, вместо роз для них залп тройной холостыми, и серый в штатском что-то скажет нам о солдатской, о судьбе двух народов братских, пофлиртует с седой вдовой. А над кладбищем, там, где дымка, реют ангелы-невидимки, их не видно на фотоснимках, но ты слышишь шуршанье крыл. Это ветер в густых берёзах прячет наши с тобою слёзы. Наша жизнь – череда наркозов да пролитых на лист чернил. Развяжи мои губы словом, я парю над изрытым полем, я привык, что тобою болен, я привык уже умирать. Я лечу, и мне светят звёзды, и рябины алеют гроздья, и вся жизнь теперь то, что поздно, то, что вряд ли воротишь вспять. «Кто читает все эти чёртовы сводки…» Кто читает все эти чёртовы сводки? Налей мне водки, промой мои раны, мы с тобой в подвале сидим, как в подводной лодке, имени русой Марии, имени плачущей Анны. Наша лампа-лампочка, наша маленькая лампада, жёлтая, жуткая, внутриматочная спираль мира. Не гляди на меня, Мария, я боюсь твоего взгляда, помолчим, Мария, здесь каждое слово – гиря. Наш подвал укромен, четыре стены и стулья, а ещё эти полки с помидорами-огурцами. Нас подвал уменьшает, съёживает, сутулит, мы становимся даже не сёстрами – близнецами. А назавтра сводки, от которых мне сводит душу, а назавтра снова учиться ходить по краю. Мы идём по улице – два морячка по суше, мы с тобою ещё ни разу не умирали. 2016 год
Шахтёрская дочь (поэма) Червоточьями да кровоточьями зарубцовывается война. Над полями, что за обочинами, полно чёрного воронья. По дороге, что лентой стелется, что изрублена, видит Бог, русокосая ясна девица, в волосах голубой цветок. Её руки – не толще веточек, её стопы – балетный свод, она будет из добрых девочек, из наивных святых сирот. Её платьице – бедность мрачная, её крестик – металл да нить. Эта девочка столь прозрачная, её вряд ли разговорить. По дороге, где грязь окраины, там, где воины начеку, эта девочка неприкаянная начинает собой строку. Молчаливую, милосердную, утопающую во тьме. Эта девочка – достоверная, как война, что в моём окне. На ладонях кресты да линии, на глазах пелена дождя, эту девочку звать Мариею. И она на две трети я. «У Марии был дом – занавески и витражи…» У Марии был дом – занавески и витражи, был отец, который ей говорил: «Ложи!» Был берёзовый шкаф, и была кровать, вот такое счастье: ковать – не перековать. А теперь у Марии что? На окошке скотч, за окошком ночь, и в окошке ночь, где бесшумные призраки – конвоиры снов — не находят для этой девочки даже слов. Всё сплошное лязганье, грохот, треск, у Марии есть мать, у матери есть компресс, а ещё икона, на которой позолоченный Николай обещает Марии тихий небесный рай. «Тишина проникает в ухо…»
Тишина проникает в ухо, и ты думаешь, что оглох, вот Мария на старой кухне сигаретный глотает смог. Надо лечь, пока держат стены, пока крыша ещё цела. У Марии дрожат колени, над Марией молчит луна коногонкою в небе буром — немигающий глаз отца. Только глаз один, ни фигуры, ни одежды, ни черт лица. Этот глаз на реке – дорожка, на стекле – серебристый блик. Скоро-скоро опять бомбёжка и глазной неуёмный тик. «Кто-то скажет: «Он был неплохим отцом…»…» Кто-то скажет: «Он был неплохим отцом…» Сочинял ежедневно завтрак и в ванной пел, он ходил по субботам гулять со своим птенцом. Говорил с Марией так ласково, как умел. Его обувь была чиста даже в самый дождь, его руки были огромны и горячи, и Мария шагала рядом – шахтёрская дочь, хотя в их роду остальные – все сплошь врачи. Это было счастье – детское, на разрыв, настоящее счастье, которому края нет. Он всегда был первым и никогда вторым. Они ели яблоки – золотой ренет, они пили какао, ходили в театр и зоопарк, он показывал ей созвездие Близнецов. Он любил смешить её – внезапно и просто так, а однажды из проволоки подарил кольцо. «А потом приходила война, забирала в строй…» А потом приходила война, забирала в строй самых смелых и самых правильных из людей. Он забыл своё имя, но запомнил свой позывной, он видел скелеты обуглившихся церквей. Он стал снова чёрен лицом, но душою бел, научился молиться, словно в последний раз, он свои ледяные руки дыханьем грел и всё ждал, когда отдадут приказ. «У Марии есть тайна…» У Марии есть тайна — пачка девичьих писем. Она пишет о главном — девочка-летописец. Она пишет на русском, а иногда на птичьем. Она пишет о грустном: «Мы все теперь стали дичью…» Она пишет отцу на рассвете и поздно ночью. Она пишет, как пишут дети: неровным почерком, словно письма из летнего лагеря или с морей известия. Она пишет, как пишут маленькие, потерявшие равновесие. Она пишет, как пишут взрослые из подвала под артобстрелом. Она пишет, и свет полоскою оставляет в письме пробелы. Она пишет, и ей не пишется, ей скулится, ей страшно, тошно. Вот деревья – сплошные виселицы, вот свеча, что горит всенощно. «Дорогой отец…» Дорогой отец, не дари колец, не дари цветов, берегись полков, воротись домой, под большой луной станем жить-тужить, до чужих женитьб, до чужой любви, не считая дни. Воротись, отец, воротись, боец, станем сказки плесть, вот добро, вот честь, станем пить огонь, вот моя ладонь, вот наш старый дом, словно в горле ком. Вот наш спелый сад, вот ползучий гад, райских яблок сок. Этот сад – есть Бог. Этот дом – есть мы. Или наши сны. Или наши сны… «Обрывается всё: провода, разговоры и струны…» Обрывается всё: провода, разговоры и струны. Обрываются жизни, которым не видел конца, месяц май неожиданно станет военным июнем, в это жаркое лето прольётся так много свинца. Загорелые травы донецких степей, терриконы, обелиски невозвращенцам из дальних дорог. Этот мир всё ещё подчиняется божьим законам, этот мир состоит из патронов и пары сапог. Николай говорил, что победа, добытая смертью, — это просто победа над страхом, победа побед. Николай уходил в распростёртые древние степи, где посеяна смерть, словно маковый цвет. «Здесь густая трава и беспечные песни сверчков…» Здесь густая трава и беспечные песни сверчков, здесь разверзшийся ад среди райского лета. И плывут облака по чернильному небу зрачков, и в кармане сломалась последняя сигарета. На войне не бывает ничьих, только свой и чужой. По чужому стрелять, своего прикрывать что есть силы, повторять: «Слава Богу! Живой! Слава Богу! Живой!» И звонить дочерям с почти севшей мобилы. И любить сыновей, тех, что рядом – в окопе, в пыли — делят тяготы дней, делят хлеб и говяжью тушёнку. Эти воины – дети кротами изрытой земли, вместо нимба Господь отдал им коногонку. Вместо сердца Господь даровал антрацит, вместо вдоха степного – горючесть метана. Здесь густая трава, что так ярко, чадяще горит, словно вечная слава победы на груди ветерана. «Что нас ждёт впереди? Победа…»
Что нас ждёт впереди? Победа. Ясный сокол мой Николай, мы вкусим и вина, и хлеба, на двоих мы разделим рай. А пока ты лежишь в окопе, пока где-то кипят котлы, я молюсь обо всех двухсотых с наступлением темноты. Вижу сполохи, рвётся небо, на дыбы горизонт встаёт. Смерть идёт по чьему-то следу, дай-то бог, чтобы шла в обход. «Окопов траурные ленты во все концы…» Окопов траурные ленты во все концы, со временем исчезнут раны, сойдут рубцы. И будет буйное цветенье или зима. И будет даже воскресенье или среда. И бирюза небес над степью окрасит глаз, и канет в Лету лихолетье, и Бог воздаст. «Это был страшный август четырнадцатого года, два народа…»
Это был страшный август четырнадцатого года, два народа шли в лобовую. Николай с лицом чёрным, как добываемая им порода, прикрывал собою горящую передовую. На его руках умирали и воскресали, на его глазах открывались ходы в преисподнюю. Город детства его, город угля и стали, превращали в пустошь, в пустыню неплодородную. Сеяли смерть, как раньше сеяли хлеб, сеяли ужас, боль и жуткое «зуб за зуб», а зелёные пацаны, утверждавшие, что смерти нет, рыдали от страха, увидев свой первый труп. А увидев второй, начинали, кажется, привыкать, говорили: «Война — не место для бабьих слёз!» И у каждого в городе оставалась мать, в городе миллиона прекрасных роз. «Ходит дом ходуном без конца…» Ходит дом ходуном без конца, дочь Мария чертами в отца, мать сидит за столом, жжёт свечу. – Мам, поспи! – Не хочу, не хочу! За чертой, за порогом, в ночи, там, где струны грызут скрипачи, где кровавая речка течёт и открыт уже гамбургский счёт, тихо красная всходит луна, как вдова, в чёрном небе одна. И Мария, шахтёрская дщерь, словно маленький загнанный зверь, всё стоит и стоит у окна, а в окне пустота, краснота. И надломлены руки её, и не снять уже ими бельё. И предчувствие скорой беды, словно запах гниющей воды. «Мы – подвальные, мы – опальные…» Мы – подвальные, мы – опальные, кандалы наши тяжелы. Мы – идея национальная, мы – форпост затяжной войны. Чёрной совести боль фантомная, боль, что мучает по ночам, эта домна внутри огромная, наша ненависть к палачам. Мы священные, мы убогие, мы у Боженьки в рукаве. И глаза Его слишком строгие. И следы Его на траве. Утром встанем, пересчитаемся, похоронимся, поревём. Эх, война-война – девка та ещё! Частоколы да бурелом, заминированы окраины, человеческий Страшный суд. Авель помнит, что всюду Каины, только высунешься – убьют. «Приносили его на щите…» Приносили его на щите, и Мария губами к щеке припадала, и плакала мать: «Положите его на кровать!» Он был хладен, безмолвен и сер, и был день – беспросветный четверг. Ну а дальше – на пятницу ночь, и Мария, шахтёрская дочь, занавешенных мимо зеркал проходила в траурный зал и глядела на лоб мертвеца, на холодные губы отца, на его восковеющий лик, на немой неподвижный кадык, на пурпурный распахнутый гроб, словно двери в кровавый окоп, где он денно и нощно сидел, где живой он вчера помертвел, где последнее небо его выедало из глаз вороньё.
Ништяк, прорвемся!
|