babay писал(а):
Была в советское время такая пьеса, жаль, не помню название. Сюжет такой, что бабушка-блокадница хранила со времён войны вот эту блокадную пайку чёрного хлеба, которая осталась после умершего родственника, и тогда её держали, чтобы съесть в самом крайнем случае, чтобы спастись от смерти. И вот уже в 70-е годы, на фоне тогдашней бытовухи, в финале пьесы, она решила, что окружающие хоть и живы, но умирают душой. Достала этот кусочек, разделила на всех и таким образом спасла их от "гибели".
Вот если кому-то сильно хочется "переосмыслить" те события, сняли бы что-то на эту тему- не о том, как ТОГДА "курей жрали" (якобы), а о том, во что МЫ превратились.
Как пьеса эта называлась, кто помнит?
А вот еще цитата
Цитата:
В букинистических магазинах лежали груды редких книг - библиотеки ленинградцев, погибших от дистрофии. Я взял одну книгу в руки. Продавец сказал: "Поздравляю". Но я не мог даже порадоваться. Это был сборник стихов Блока с надписью неизвестной мне женщине. Я и теперь не знаю, случайный ли это автограф или страница из жизни Блока; не знаю, у кого была книга до войны - у старой знакомой поэта, у ее детей или у библиофила. Может быть, это фетишизм, но, взглянув на почерк Блока, я вспомнил Петроград давних лет, тени умерших, историю поколения.
Я увидел афишу: "Выставка служебных собак и собак, уцелевших при блокаде". На почетном месте сидела овчарка Дина с оторванным ухом; надпись гласила, что она обнаружила пять тысяч мин. Собака печально глядела на посетителей, видимо не понимая, почему на нее смотрят, - ведь она делала только то, что делали люди, и отделалась легко - одним ухом. Собак, переживших блокаду, было, кажется, пятнадцать - маленькие, отощавшие дворняжки; их держали хозяйки - тоже маленькие, высохшие старушки, которые делились со своими любимцами голодным пайком.
(Один писатель написал мне, что в этой книге я слишком много пишу о собаках - "барские причуды". Я вспомнил, читая его письмо, не только о Каштанке, но и о ленинградских старушках. Еще раз повторяю: моя книга - сугубо личный рассказ об одной жизни, одной из множества; с таким же правом меня можно обвинить, что я пишу слишком много о живописи и мало о музыке; то и дело вспоминаю Париж и не упоминаю о Чикаго, говорю о евреях, а умалчиваю об исландцах.)
На выставке я вспомнил историю двух ленинградских пуделей Урса и Куса: они принадлежали И. А. Груздеву, биографу Горького, одному из "серапионов". В начале блокады жена Груздева принесла хлеб - паек на два дня. В передней зазвонил телефон; она забыла про голодных собак, а вспомнив, побежала в комнату. Пуделя глядели на хлеб и роняли слюну; у них оказалось больше выдержки, чем у многих людей. Илья Александрович вскоре после этого застрелил Урса и его мясом кормил Куса, который выжил, но стал недоверчивым, угрюмым. Я никому не хочу навязывать мои вкусы. Можно не любить собак, но над некоторыми собачьими историями стоит задуматься.
Ко мне пришла девушка, сказала: "Вы, наверно, будете писать про войну. Я всю блокаду здесь прожила, работала, вела дневник. Почитайте, может быть, вам пригодится. А потом отдайте мне - для меня это память…" Ночью я стал читать тетрадку. Записи были короткими: столько-то граммов хлеба, столько-то градусов мороза, умер Васильев, умерла Надя, умерла сестра… Потом мое внимание привлекли записи: "Вчера всю ночь - "Анну Каренину", "Ночь напролет "Госпожа Бовари"…" Когда девушка пришла за своим дневником, я спросил: "Как вы ухитрялись читать ночью? Ведь света не было". - "Конечно, не было. Я по ночам вспоминала книги, которые прочитала до войны. Это мне помогло бороться со смертью…" Я знаю мало слов, которые на меня сильнее подействовали, много раз я их приводил за границей, стараясь объяснить, что помогло нам выстоять. В этих словах не только признание силы искусства - в них справка о характере нашего общества.
Илья Эренбург. Люди, годы, жизнь