Sevpolitforum.info

Заканчивая первую часть «Похождений бравого солдата Швейка» (В Тылу), спешу уведомить, что скоро выйдут ещё две части «На Фронте» и «В Плену». В обеих этих частях солдаты и обыватели будут разговаривать и вести себя так, так, как они обычно делают это в жизни.

Жизнь - это не школа хороших манер. Церемонимейстер доктор Гут говорит иначе, чем Паливец из трактира «У чаши», а этот роман не учебное пособие по правилам салонного этикета и не научный труд о том, какие выражения допустимы в приличном обществе. Это точное отображение определённой эпохи.

Если кто-то употребляет крепкое словцо, я, привожу его именно так, как оно звучит. Смягчать его или заменять многоточием, я считаю глупейшим извращением. Такие слова не стесняются использовать и в парламенте.

Во истину было сказано когда-то, что хорошо воспитанный человек может читать всё. Критиковать то, что естественно могут только люди крайне убогие и законченные хамы, которые за своей омерзительной лжеморалью не видят сути, а набрасываются только на слова.

Год назад довелось прочитать отзыв на один роман. Критик обрушивался на автора за то, что он посмел написать: «Высморкался и вытер нос». Дескать, это противоречит всему тому, возвышенному, что должна давать народу литература.

Это только один небольшой пример того, какие ослы иногда рождаются под луной. Люди, возмущающиеся употреблением крепких выражений, просто слюнтяи. Настоящая жизнь их пугает, и эти слабаки становятся огромным препятствие на пути культуры и общественной морали. Дай им волю, они превратят народ в сентиментальных онанистов псевдокультуры, наподобие святого Алоиса, о котором монах Евстахий писал в своей книге, что когда святой Алоис услышал, как некий человек с ужасным шумом выпустил газы, то принялся рыдать, и только молитва смогла его успокоить.

На людях они всегда непримиримые борцы за культуру, а сами с огромным удовольствием ходят в общественные уборные и читают похабные надписи на стенах.
Я же, употр*бив несколько крепких выражений, стремился показать, как люди говорят в действительности.

Нельзя требовать от трактирщика Паливца, чтобы он выражался, как Лаудова, доктор Гут или пани Ольга Фастрова и целый ряд иных деятелей, которые с удовольствие превратили бы всю Чехословакию в один большой салон, где по паркетным полам все ходили бы во фраках, в перчатках и вели бы в высшей степени утончённые беседы, где всюду бы царили изысканные салонные нравы, под покровом которых светские львы будут предаваться самому гнусному распутству и извращениям.

Попутно замечу, что Паливец жив. Всю войну он просидел в тюрьме и сейчас остаётся таким же, каким он был до всей этой истории с портретом Франца-Иосифа.

Он навещал меня, а когда прочёл книгу, скупил двадцать экземпляров и раздавал их своим знакомым, чем немало содействовал популяризации книги.
Ему очень понравилось, что я о нём написал и сделал самым знаменитым грубияном.

«Меня уже не перевоспитать», сказал он, «я всю жизнь, что думал, то и говорил и буду говорить впредь. Сейчас я - знаменитость».

Самоуважение его к себе выросло. Слава его стоит на нескольких крепких выражениях. И этим он вполне доволен. А если бы, воспроизводя его речь, я хотел бы поставить ему на вид, что нельзя, дескать, так говорить, то я бы тем самым, безусловно, оскорбил бы этого достойного человека. Грубые и простые слова – это неосознанный протест каждого чеха против лизоблюдства и покорности. Это было в крови – неуважение к императору и приличным выражениям.