Одно в этом мире для меня несомненно:
Погубили нас птицы.
Буревестники. Чайки. Соколы и вороны. Петухи, поющие перед зарей. Несуществующие, самым бесстыдным образом выдуманные альбатросы. Реющие, непременно реющие, кречеты. Умирающие лебеди. Злые коршуны и сизые голуби. И, наконец, раненные горные орлы: царственные, гордые и непримиримые.
Сижу за решеткой, в темнице сырой.
Вскормленный в неволе орел молодой...
Что ж тут думать! Обнажили головы, тряхнули шевелюрами и потянулись к решетке: стройными колоннами, сомкнутыми рядами и всем обществом попечения о народной трезвости.
Впрочем, и время было такое, что ежели, скажем, гимназист четвертого класса от скарлатины умирал, то вся гимназия пела:
Вы жертвою пали в борьбе роковой...
Очень уж были мы чуткие, да и от орлов как помешанные ходили.
Обитали орлы преимущественно на скалах и промышляли тем, что позволяли себя ранить: прямо в сердце или прямо в грудь, и непременно стрелой.
В случаях особенно торжественных стрелы, по требованию публики, пропитывались смертельным ядом.
Этой подлости не выдерживали и самые закоснелые сердца.
Орел взмахивал могучими крыльями, ронял кровавые рубины в зеленый дол, описывал столько кругов, сколько ему полагалось, и... падал.
Нужно ли добавлять, что падал он не просто, а - как подкошенный.
История с орлами продолжалась долго, и неизвестно, когда бы она кончилась, если бы не явился самый главный - с косым воротом и безумством храбрых.
Откашлялся и нижегородским баском грянул:
Над седой пучиной моря
Гордо реет буревестник,
Черный, молнии подобный...
Все так и ахнули.
И, действительно, птица - первый сорт, и реет, и взмывает, и вообще дело делает.
Пили мы калинкинское пиво, ездили на Воробьевы горы и, косясь на добродушных малиновых городовых, сладострастным шепотом декламировали:
Им, гагарам, недоступно
Наслажденье битвой жизни...
И, рыча, добавляли:
Гром ударов их пугает...
Но случилось так, что именно гагары-то и одолели.
Тогда вместо калинкинского пива стали употре--- раствор карболовой кислоты, цианистый калий, стреляли в собственный правый висок, оставляли на четырнадцати страницах письма к друзьям и говорили: нас не понимают, Европа - Марфа.
А вот петухи в литературе, конечно, не играли такой серьезной роли, зато очень прославились в народном творчестве, в сказках.
Вот в это-то самое время и явились:
самый зловещий, какой только был от сотворения мира, ворон и белая чайка, птица упадочная, непонятная, одинокая.
Ворон каркнул: Never more и сгинул.
Персонаж он был заграничный, обидчивый и для мелодекламации не подходящий.
Зато чайка сделала совершенно головокружительную карьеру.
Девушки с надрывом, с поволокой в глазах, с неразгаданной тоской, девушки с орхидеями и с трагической улыбкой хрустели пальцами, скрещивали руки на худых коленях и говорили:
– Хочется сказки... Хочется ласки... Я – чайка.
Потом взяли и выдумали, что Комиссаржевская – чайка, и Гиппиус – чайка и чуть ли не Максим Ковалевский – тоже чайка.
Вот вспыхнуло утро. Румянятся воды.
Над озером бедная чайка летит...
А по совести сказать, так более прожорливой, ненасытной и наглой птицы, чем эта самая белая чайка, и природа еще не создавала.
Однако, поди ж ты... Лет семь-восемь спасения от чаек не было.
Изредка только вотрётся какой-нибудь заштатный умирающий лебедь, или Синяя птица, или залетят ненароком осенние журавли, – покружат, покружат и улетят восвояси.
А настоящего удовольствия от них не было.
Ах, как прошумели, промчались годы! Как быстро промелькнули десятилетия! Какой страстной горечи исполнены покаяния. Дорогой ценой заплатили мы за диких уток, за синих птиц, и за орлов, и за кречетов, и за соколов, и за воронов, и за белых чаек, а наипаче за буревестников.
Был мужик, а мы – о грации.
Был навоз, а мы – в тимпан!
Так от мелодекламации
Погибают даже нации,
Как бурьян.
Дон Аминадо. О птицах
